Аксенов ожог скачать fb2 полностью
Посвящается Майе
КНИГА ПЕРВАЯ. МУЖСКОЙ КЛУБ
…Но право, может только хам
Над русской жизнью издеваться…
Александр Блок
Наконец-то! Двери! Здесь, у дверей своей квартиры я вздохнул с облегчением: сейчас нырну куда-нибудь во что-нибудь теплое, во что-нибудь свое, в подушку, в одеяло, или в кухню нырну, где так красиво разложены овощи… а может быть, нырну в книгу… там валяются на полу «Приключения капитана Блада» и «Драматургия Т.С.Элиота» и какая-то лажа по специальности, словом… а не нырнуть ли в горячую ванну?… никому не открывать, на звонки не отвечать, сидеть в пузырях, в простых и понятных мыльных пузырях и забывать всю эту внешнюю дикую белиберду.
Я переступил порог и блаженно пошевелил пальцами в сумерках. Вот выплыли из темноты мои домашние: ковбой, нарисованный на двери уборной, чучело пингвина, ключ Ватикана с портретом папы Иоанна XXIII, рулевое колесо разбитой в молодые годы автомашины, посох Геракла, лук Артемиды, ну вы знаете, все такое шутливое, благодушное (спасибо женщинам за заботу!)… милые, милые домочадцы… как вдруг в глубине квартиры громкий голос отчетливо сказал: Родина картофеля – Южная Америка!
…и тут я позорно растерялся, заметался под напором этого страшного голоса, который продолжал говорить что-то уже совсем непонятное. Я покрылся липким стыдным потом, пока не сообразил, что это телевизор где-то в моей квартире работает. Наверное, вчера забыл выключить, когда блаженствовал с бутылкой перед мелькающим экраном.
Опомнившись, я бросился в спальню, прыгнул на кровать, стряхнул с ног башмаки, закутался в шерстяное одеяло, включил ночник, открыл журнал «Вокруг света» и положил его себе на лицо. Сердце еще колотилось, дергалась мышца на шее, прошедший день бушевал в закрытых глазах, словно компания пьяных подонков.
Да все-таки, что же особенного произошло? Да ведь ничего же особенного, ей-ей. Давай, друг, организуй прошедший день. Возьми себя в руки. Начни с утра.
…Утром я плелся по переулку к метро, а за моей спиной ничего особенного не происходило, только что-то ужасно скрежетало, громыхало и лязгало. Понимая, что там нет ничего особенного, я все-таки не оборачивался, боялся – а вдруг что-нибудь особенное?
Навстречу мне между тем под ветром и брызгами дождя шел человек с разлохмаченной головой. Перед собой он держал половинку арбуза и ел из нее на ходу столовой ложкой.
Беспредельно пораженный этой картиной, я понял, что есть какая-то связь между этими утренними явлениями, и обернулся.
Мальчик лет десяти тащил за собой по асфальту ржавую железную койку, на которую нагружены были тазы, куски водопроводных труб, краны, мотки проволоки, бампер инвалидной коляски и что-то вроде старинного самолетного пропеллера.
Я быстро рванул в сторону и остановился на углу. Оглянулся снова. Мужчина с арбузом приближался к мальчику с железом. Вот они поравнялись и остановились. Мужчина зачерпнул ложкой поглубже и угостил мальчика. Мальчик с аппетитом съел содержимое ложки, а потом что-то сердито сказал мужчине, покрутил пальцем у виска и стал разворачивать свой транспорт под арку дома. Мужчина виновато пожал плечами, усмехнулся и пошел дальше на шатких ногах.
Я вытер пот со лба. Ничего страшного не происходит, ничего абсурдного, мир ничуть не изменился за прошедшую ночь. Мальчик тащит в родную школу свою норму металлолома, а мужик, его папаня, бедолага-алкаш, ничем не хуже меня, идет от арбузного лотка к «Мужскому клубу», пивному ларьку возле Пионерского рынка. Вот только где ложку взял – загадка. Неужто прихватил из дома? Неужто такая предусмотрительность?
Я обнаружил вокруг себя привычный хлопотливый уют московского перекрестка, где торговали пирожками, шоколадками, яблоками, сигаретами, расческами. Купил яблоко, пирожок с мясом, шоколадку, пачку «Столичных», расческу и причесался тут же перед телефонной будкой. Как мило все вокруг! Каким добродушным юмором наполнены все предметы!
Возле метро, как всегда, в наполеоновской позе стоял мой сосед Корешок, брутальный мужчина полутора метров росту, но с ярко выраженным мрачным сексапилом. Исполинская грудь его была выпячена, волосы расчесаны и заправлены за крупные уши, голубой пижамный шелк полоскался вокруг крохотных ног.
Я поздоровался с Корешком, но он меня даже и не заметил. Мимо как раз бежали лаборантки из Института Кинопленки, и Корешок следил за ними мрачно горящим взглядом, воображая, должно быть, себя и свой член в их веселой стайке. Словом, все было на своих местах, и я стал спокойно спускаться в наш подземный мраморный дворец.
Приятно, в самом деле, иметь у себя под боком подземный мраморный дворец. Даже нам, современникам космической эры, приятно, а как приятно, должно быть, было москвичам тридцатых годов. Такие дворцы, конечно, очень их бодрили, потому что значительно расширяли жилищные условия и приобщали к безопасному величественному патриотизму.
Светились, подмигивали разменные автоматы, но я направился к последней на нашей станции живой кассирше.
У этой милой усталой женщины, просидевшей в мраморном дворце всю свою жизнь, теперь, в автоматное время, начали отдыхать руки, и даже книга появилась, в которую она иногда заглядывала своим лучистым глазом.
Мне нравилось менять серебро у нее, а не в автомате: то ахнешь на бегу насчет погоды, то пошутишь по адресу женского пола, а однажды, не сойти мне с этого места, я преподнес ей гвоздику.
Я уж открыл было рот для шутки, экие, мол, женщины чудаки, как вдруг увидел за стеклом вместо милой кассирши нечто совсем другое.
Не мигая, на меня смотрело нечто огромное, восковое или глиняное, в застывших кудряшках, с застывшими сумками жира, лежавшими на плечах, нечто столь незыблемое, что казалось. Творец создал его сразу в этом виде, обойдясь без нежного детства и трепетной юности. Орденская планка венчала огромную, но далеко не женскую грудь новой кассирши. Знак почета, что ли?
– А где же Нина Николаевна? – спросил я растерянно.
Ничто не дрогнуло, ни одна кудряшка, только пальцы чуть пошевелились, требуя монеты.
– А что же Нина Николаевна? – повторил я свои вопрос, просовывая в окошко пятиалтынный.
– Умерла, – не размыкая губ, ответила новичок и бросила мне два пятака.
– Два? – спросил я.
– Два.
– А полагается ведь три?
– Три.
– А вы мне даете два?
– Два.
– Понятно. Извините. Спасибо.
Я схватил монеты и, насвистывая что-то, устремился к турникетам, вроде бы ничего особенного не произошло, вроде бы все в порядке, а на самом деле все было не в порядке, все колотилось то ли от ужаса, то ли от странной неожиданности, от пугающей новизны жизни.
Отмахиваясь от диких воспоминаний, я лежал с журналом «Вокруг света» на лице, а внутри, в глубине моей квартиры тем временем творилось что-то невероятное, шла призрачная тележизнь.
– Виктор Малаевич – ВРАЧ, – сказал там кто-то со страшным нажимом.
Пауза. Покашливание.
– …и вместе с тем – ФИЛАТЕЛИСТ. – Это было сказано значительно мягче.
Снова пауза, стук стульев… и уже совсем по-человечески:
– Пожалуйста, Виктор Малаевич.
Заливистый короткий кашлешочек Виктора Малаевича. Ясно, что еще и КУРИЛЬЩИК.
– Вот зубцовая марка черно-красного цвета без номинала…
Когда-нибудь в проклятом ящике перегорит трубка? Нужно встать, изгнать филателистов из квартиры и чаю заварить, крепчайшего чаю, а виски – ни капельки, хотя вот же на подоконнике почти полная бутылка «Белой лошади»… Машка вчера (позавчера? третьего дня?) принесла с Большой Дорогомиловской, из валютки… какая трогательная забота!
В поезде метро все свои шесть перегонов Аристарх Аполлинариевич Куницер думал о новой кассирше. Нет, не от жадности она зажала третий пятак, оно не ищет выгод, он лишь показал мне свою неумолимость, он удержало мой пятачок, УДЕРЖАЛО без объяснения причин, оно не ответил на улыбку и не ответило бы и на слезы, этого их благородие не любят.
Обычно он приободрялся, подходя к своему институту, где заведовал огромной секретнейшей лабораторией, начинал думать о своей науке, о морали, о лазерных установках, о сотрудниках и сотрудницах, у кого сегодня библиотечный день, у кого месячные, о деньжатах, о халтурке и так далее, но сегодня все лезла в голову утренняя дичь: и металлолом, и арбуз с ложкой, и глиняный бульдог вместо Нины Николаевны, и третий пятак, блуждающий сейчас неизвестно где по подземному царству.
Следующий сюрприз ждал Куницера в гардеробе собственного института. Новый гардеробщик прищуренным чекистским взглядом смотрел на него. Седоватый ежик на голове, сквозь который просвечивает буроватая с пятнышками кожа, пучки седых волос из ушей и над бровями, надменный мешок под подбородком и горячие черные вишенки глаз, полные неприязни, подозрительности и даже – ей-ей – презрения…
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Источник
Посвящается Майе
КНИГА ПЕРВАЯ. МУЖСКОЙ КЛУБ
…Но право, может только хам
Над русской жизнью издеваться…
Александр Блок
Наконец-то! Двери! Здесь, у дверей своей квартиры я вздохнул с облегчением: сейчас нырну куда-нибудь во что-нибудь теплое, во что-нибудь свое, в подушку, в одеяло, или в кухню нырну, где так красиво разложены овощи… а может быть, нырну в книгу… там валяются на полу «Приключения капитана Блада» и «Драматургия Т.С.Элиота» и какая-то лажа по специальности, словом… а не нырнуть ли в горячую ванну?… никому не открывать, на звонки не отвечать, сидеть в пузырях, в простых и понятных мыльных пузырях и забывать всю эту внешнюю дикую белиберду.
Я переступил порог и блаженно пошевелил пальцами в сумерках. Вот выплыли из темноты мои домашние: ковбой, нарисованный на двери уборной, чучело пингвина, ключ Ватикана с портретом папы Иоанна XXIII, рулевое колесо разбитой в молодые годы автомашины, посох Геракла, лук Артемиды, ну вы знаете, все такое шутливое, благодушное (спасибо женщинам за заботу!)… милые, милые домочадцы… как вдруг в глубине квартиры громкий голос отчетливо сказал: Родина картофеля – Южная Америка!
…и тут я позорно растерялся, заметался под напором этого страшного голоса, который продолжал говорить что-то уже совсем непонятное. Я покрылся липким стыдным потом, пока не сообразил, что это телевизор где-то в моей квартире работает. Наверное, вчера забыл выключить, когда блаженствовал с бутылкой перед мелькающим экраном.
Опомнившись, я бросился в спальню, прыгнул на кровать, стряхнул с ног башмаки, закутался в шерстяное одеяло, включил ночник, открыл журнал «Вокруг света» и положил его себе на лицо. Сердце еще колотилось, дергалась мышца на шее, прошедший день бушевал в закрытых глазах, словно компания пьяных подонков.
Да все-таки, что же особенного произошло? Да ведь ничего же особенного, ей-ей. Давай, друг, организуй прошедший день. Возьми себя в руки. Начни с утра.
…Утром я плелся по переулку к метро, а за моей спиной ничего особенного не происходило, только что-то ужасно скрежетало, громыхало и лязгало. Понимая, что там нет ничего особенного, я все-таки не оборачивался, боялся – а вдруг что-нибудь особенное?
Навстречу мне между тем под ветром и брызгами дождя шел человек с разлохмаченной головой. Перед собой он держал половинку арбуза и ел из нее на ходу столовой ложкой.
Беспредельно пораженный этой картиной, я понял, что есть какая-то связь между этими утренними явлениями, и обернулся.
Мальчик лет десяти тащил за собой по асфальту ржавую железную койку, на которую нагружены были тазы, куски водопроводных труб, краны, мотки проволоки, бампер инвалидной коляски и что-то вроде старинного самолетного пропеллера.
Я быстро рванул в сторону и остановился на углу. Оглянулся снова. Мужчина с арбузом приближался к мальчику с железом. Вот они поравнялись и остановились. Мужчина зачерпнул ложкой поглубже и угостил мальчика. Мальчик с аппетитом съел содержимое ложки, а потом что-то сердито сказал мужчине, покрутил пальцем у виска и стал разворачивать свой транспорт под арку дома. Мужчина виновато пожал плечами, усмехнулся и пошел дальше на шатких ногах.
Я вытер пот со лба. Ничего страшного не происходит, ничего абсурдного, мир ничуть не изменился за прошедшую ночь. Мальчик тащит в родную школу свою норму металлолома, а мужик, его папаня, бедолага-алкаш, ничем не хуже меня, идет от арбузного лотка к «Мужскому клубу», пивному ларьку возле Пионерского рынка. Вот только где ложку взял – загадка. Неужто прихватил из дома? Неужто такая предусмотрительность?
Я обнаружил вокруг себя привычный хлопотливый уют московского перекрестка, где торговали пирожками, шоколадками, яблоками, сигаретами, расческами. Купил яблоко, пирожок с мясом, шоколадку, пачку «Столичных», расческу и причесался тут же перед телефонной будкой. Как мило все вокруг! Каким добродушным юмором наполнены все предметы!
Возле метро, как всегда, в наполеоновской позе стоял мой сосед Корешок, брутальный мужчина полутора метров росту, но с ярко выраженным мрачным сексапилом. Исполинская грудь его была выпячена, волосы расчесаны и заправлены за крупные уши, голубой пижамный шелк полоскался вокруг крохотных ног.
Я поздоровался с Корешком, но он меня даже и не заметил. Мимо как раз бежали лаборантки из Института Кинопленки, и Корешок следил за ними мрачно горящим взглядом, воображая, должно быть, себя и свой член в их веселой стайке. Словом, все было на своих местах, и я стал спокойно спускаться в наш подземный мраморный дворец.
Приятно, в самом деле, иметь у себя под боком подземный мраморный дворец. Даже нам, современникам космической эры, приятно, а как приятно, должно быть, было москвичам тридцатых годов. Такие дворцы, конечно, очень их бодрили, потому что значительно расширяли жилищные условия и приобщали к безопасному величественному патриотизму.
Светились, подмигивали разменные автоматы, но я направился к последней на нашей станции живой кассирше.
У этой милой усталой женщины, просидевшей в мраморном дворце всю свою жизнь, теперь, в автоматное время, начали отдыхать руки, и даже книга появилась, в которую она иногда заглядывала своим лучистым глазом.
Мне нравилось менять серебро у нее, а не в автомате: то ахнешь на бегу насчет погоды, то пошутишь по адресу женского пола, а однажды, не сойти мне с этого места, я преподнес ей гвоздику.
Я уж открыл было рот для шутки, экие, мол, женщины чудаки, как вдруг увидел за стеклом вместо милой кассирши нечто совсем другое.
Не мигая, на меня смотрело нечто огромное, восковое или глиняное, в застывших кудряшках, с застывшими сумками жира, лежавшими на плечах, нечто столь незыблемое, что казалось. Творец создал его сразу в этом виде, обойдясь без нежного детства и трепетной юности. Орденская планка венчала огромную, но далеко не женскую грудь новой кассирши. Знак почета, что ли?
– А где же Нина Николаевна? – спросил я растерянно.
Ничто не дрогнуло, ни одна кудряшка, только пальцы чуть пошевелились, требуя монеты.
– А что же Нина Николаевна? – повторил я свои вопрос, просовывая в окошко пятиалтынный.
– Умерла, – не размыкая губ, ответила новичок и бросила мне два пятака.
– Два? – спросил я.
– Два.
– А полагается ведь три?
– Три.
– А вы мне даете два?
– Два.
– Понятно. Извините. Спасибо.
Я схватил монеты и, насвистывая что-то, устремился к турникетам, вроде бы ничего особенного не произошло, вроде бы все в порядке, а на самом деле все было не в порядке, все колотилось то ли от ужаса, то ли от странной неожиданности, от пугающей новизны жизни.
Отмахиваясь от диких воспоминаний, я лежал с журналом «Вокруг света» на лице, а внутри, в глубине моей квартиры тем временем творилось что-то невероятное, шла призрачная тележизнь.
– Виктор Малаевич – ВРАЧ, – сказал там кто-то со страшным нажимом.
Пауза. Покашливание.
– …и вместе с тем – ФИЛАТЕЛИСТ. – Это было сказано значительно мягче.
Снова пауза, стук стульев… и уже совсем по-человечески:
– Пожалуйста, Виктор Малаевич.
Заливистый короткий кашлешочек Виктора Малаевича. Ясно, что еще и КУРИЛЬЩИК.
– Вот зубцовая марка черно-красного цвета без номинала…
Когда-нибудь в проклятом ящике перегорит трубка? Нужно встать, изгнать филателистов из квартиры и чаю заварить, крепчайшего чаю, а виски – ни капельки, хотя вот же на подоконнике почти полная бутылка «Белой лошади»… Машка вчера (позавчера? третьего дня?) принесла с Большой Дорогомиловской, из валютки… какая трогательная забота!
В поезде метро все свои шесть перегонов Аристарх Аполлинариевич Куницер думал о новой кассирше. Нет, не от жадности она зажала третий пятак, оно не ищет выгод, он лишь показал мне свою неумолимость, он удержало мой пятачок, УДЕРЖАЛО без объяснения причин, оно не ответил на улыбку и не ответило бы и на слезы, этого их благородие не любят.
Обычно он приободрялся, подходя к своему институту, где заведовал огромной секретнейшей лабораторией, начинал думать о своей науке, о морали, о лазерных установках, о сотрудниках и сотрудницах, у кого сегодня библиотечный день, у кого месячные, о деньжатах, о халтурке и так далее, но сегодня все лезла в голову утренняя дичь: и металлолом, и арбуз с ложкой, и глиняный бульдог вместо Нины Николаевны, и третий пятак, блуждающий сейчас неизвестно где по подземному царству.
Следующий сюрприз ждал Куницера в гардеробе собственного института. Новый гардеробщик прищуренным чекистским взглядом смотрел на него. Седоватый ежик на голове, сквозь который просвечивает буроватая с пятнышками кожа, пучки седых волос из ушей и над бровями, надменный мешок под подбородком и горячие черные вишенки глаз, полные неприязни, подозрительности и даже – ей-ей – презрения…
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Источник
Отзывы о книге. Оставленые на странице партнёра:
Хотите понять сегодняшнюю нашу действительность? Хотите посмотреть со стороны на Россию наших дней? Креативный класс, “болотное дело”, расколовшую общество крымскую кампанию, “Тангейзер” и многое другое? Не нужно читать новости, там только пропаганда и истерика. Откройте “Ожог” и читайте внимательно! Тут не будет ответов на болезненные вопросы, но беспристрастно рассказанная история может помочь очистить собственную голову от информационного хлама.
Нам казалось, что нас очень много, нам казалось, что вся Москва уже наша…. Сырой зимой Москва судила двух парней…. Потом еще четырех. Потом еще по одному, по двое, пачками.
Наших профессоров понижали, наших режиссеров вышибали, наши кафе закрывали.
Режим хмуро молчал, на претензии сучки-интеллигенции не отвечал, но лишь вяловато, туповато, “бескомпромиссно” делал свое дело – гаечки подкручивал…Это без всяких преувеличений гениальное произведение. Несмотря на то, что оно старается выглядеть простым и даже низкокультурным романом. Огромное количество нецензурной лексики, описания жутких попоек и их последствий, разврат и угар. Но за всем этим – живая, яркая, отвратительная, но, как глубокая рана, притягивающая взгляд картина советской жизни. Я бы этот роман “прописывала” в лечебных целях всем тем, кто жаждет возвращения в те “благословенные” времена Советского Союза. Почитайте, вникните, поставьте себя в будни настоящей советской действительности. Я просто не в состоянии представить, что можно добровольно хотеть вернуться туда. Примечательно то, что “Ожог” – это вовсе не бытоописательный роман. Там собственно и сюжета, как такового, нет. Но для того, чтобы в деталях показать время оттепели и застоя, автору не понадобилось рассказывать нам подробную жизненную историю героя. Он с разбегу погружает нас в атмосферу того времени, да так, что даже выдохнуть не успеваешь. А потом в этой дикой фантасмагории каждое событие, которое скорее стоп-кадр, может быть отдельной иллюстрацией сатирического киножурнала “Фитиль”. В первой, разгульной части романа все эти элементы “совка” как-то забавляют, даже смешат. Но потом автор вытаскивает нас и своего героя из пьяного бреда и окатывает холодным ушатом истинного положения вещей. Это как смотреть в бинокль и видеть в нем сначала размазанные цветные пятна, а потом вдруг навести правильную резкость и увидеть все так четко, что аж глаза будет резать. Особенно если зрелище не приятное.Средняя часть “Ожога” – это именно такой момент снятия пелены с глаз. До этого добрую половину романа мы с вами проносимся ураганом вслед за дикими пьяными похождениями, воспоминаниями, снами главного героя (который, к слову, представлен тут в пяти лицах). Сначала ты пытаешься удержать хоть какую-то нить повествования, искать какой-то смысл в происходящем, соединить героев друг с другом. Но это совершенно бесполезно. Только заработаете себе сильное головокружение, а то и настоящее опьянение (что будет совершенно неудивительно, учитывая, сколько алкоголя “пролилось” в первой трети романа). Просто расслабьтесь и ловите волну куралесящего по городам и весям СССР и своей памяти героя. Когда будет нужно, автор будет немного отрезвлять вас и показывать что-то важное. А потом уволочет дальше, к следующим стаканам и литрам. И да, если вы хотели познакомится с “потоком сознания”, но не решались браться за Джойса, то первая часть “Ожога” вам предоставит такую возможность. Единственное, сознание будет нетрезвым, но от этого не менее интересным. Я не могу себе представить, как это можно было написать именно так: описывать столько пьянок, использовать столько матерщины и не скатиться в чернуху. Это какое-то непостижимое для меня владение словом.И вот вас несет вместе с героями из мрачной Москвы в солнечную Ялту. С надежным другом, с деньгами. Как говорится, ничто не предвещало. И вдруг вас выдергивают из пьяного сна и отправляют в Сибирь. Вместе с воспоминаниями героя. Я не буду сейчас писать ничего о содержании средней части романа, чтобы не портить интерес. Но по ощущениям это больше всего напоминает классический сюжет психологического триллера, когда сознание героя принудительно забывает какое-то страшное событие прошлого, а под воздействием чего-то внешнего все эти воспоминания вдруг прорываются через психологическую плотину. И все встает на свои места. Пьяная пелена спадает с глаз, и жизнь открывется во всех своих страшных подробностях. Все то, что было раньше, что казалось таким веселым, вдруг перестает смешить. И это касается как “веселой” жизни героя, так и такой залитой солнцем советской действительности, как она представляется некоторым ностальгирующим. Да, вот такая она и была, эта жизнь. Вроде только что были яркие пейзажи Ялты, а теперь – территория вечной мерзлоты в Сибири. С одной стороны развеселые друзья-собутыльники, с другой – бросающие тебе в спину камни “добропорядочные советские граждане”. Вроде это мирный старичок-гардеробщик, а на самом деле – сталинский палач на пенсии. Вот он, пиковый момент романа, квинтэссенция истины и боли от ее осознания. И после “возвращения в реальность” Аксенов нам показывает то, что бывало с людьми, которые “отрезвели”. Ты находишь такие уничтожающие метафоры для телевизионного свинохорька, но уверен ли ты в том, что тебе не хочется сейчас включить звук, отбросить все свои тревожные мыслишки и погрузиться в усыпляющую мешанину идеологической речи, испытать комфорт лояльности, блаженство конформизма?Именно в последней части романа я поняла задумку автора с пятиликим героем. У него просто филигранно получилось из одной исходной точки провести пять разных дорог и закончить их одновременно в другой, конечной и трагичной точке. Это эффект в стиле “Беги, Лола, беги”, когда герой (героиня) раз за разом начинает свой путь из одного момента, и пытается каждый раз сделать что-то в своей жизни иначе. Аксенов не отбрасывал своего героя каждый раз на исходную точку. Он, как виртуозный гитарист, быстро-быстро перебирал пять струн своей гитары в первой части романа. потом брал печальные, но ровные аккорды во второй, а в коде его переборка стала медленней и печальней. И, одна за другой, струны затихали на одной печальной финальной ноте.С.R.
И я еще фыркала на обложку моего издания. Мне вот интересно, сколько страниц от начала романа прочел создатель обложки слева? Нью-Йорк? Саксофонист с первой же страницы? И вот это радужное веселое пятно “Стиляги”?!?!? Вот хотела бы я посмотреть на человека. который купит роман, соблазившись красочной обложкой… Средняя обложка второго издания “Изографа” слишком уж мрачная. А в такое настроение вгонять читателя сразу – это спойлер. На этом фоне шедевром смотрится подпольное издание 1980 года.В Штатах роман издавался два раза (по найденной мной информации). И обложка слева, на мой взгляд, отлично подходит роману. Отличный образ “тяжелого похмелья”.
В этой книге прекрасно всё. Суховато, да? Когда человек пытается выразить невыразимое, самую суть проистекающих в нём таинственных процессов, он всегда скатывается в пошлость. Можно даже функцию вывести: при невыразимости, стремящейся к максимуму, пошлость стремится к бесконечности. Обидно, да? Но есть выход! Можно забить на невыразимое и пойти простым путём: поведать миру простую незатейливую до ломоты в суставах историю. Всё про жизнь, да про соседей, про любовь, какой не знали – вот же она, заря нового откровения. А есть второй выход. Он, пардон, через вход: когда функция пошлости достигает невыносимо бесконечного значения, то функция невыразимости достигает-таки своего экстремума (апогея). И тогда наступает, прости господи, постмодернизм. Запомните, постмодерн – это когда пошлость уже настолько невыносимо нарочито пошла, что она переваливает через ось и из своего отрицательного значения становится положительной. На пошлость действует принцип йо-йо. И тогда в этой книге становится невыразимо прекрасно всё: и название, и начало, и повествование, и даже конец. Добро пожаловать на наш развратный Олимп.Лирическое отступление 1. Одна знакомая училась в старой школе, которую почему-то очень любили посещать президент с губернатором. В такие дни в школе наступал полный achtung. Вместо дежурных в коридорах стояли секьюрити и досматривали рюкзаки с непременными вопросами типа: – Что это? – Это сменка. В столовую никого не пускали, ибо президент с губернатором заседали именно там, а голодных детей держали в школе до восьми вечера. Они сидели по классам и с грустью смотрели в окна на стоявшую напротив психбольницу. В обычных школах на уроках ОБЖ каждый год проходили хлор и аммиак, а в этой школе инсценировали нападение психбольных на президента. Конец лирического отступления.И вот тут вы начинаете колготиться. Я не напился, я просто попал в сказочную страну, кричите вы. В умиральную яму ты прямиком попал, отвечают другие. А мне нравки!!! кричите вы. Вот такая вот начинается колготня. А потом вы спрашиваете, озираясь, а который час? А они отвечают, самое время тебе заткнуться. Вот ведь что делает Василий Палыч. В первой части он двести страниц самым мелким шрифтом лепит из советского читателя патологического идиота, неспособного понять его, Василия Палыча, невыразимое. Он притворяется диким, ужасающим пошляком и самодуром, до самой бесконечности. Потому что… ну потому что не всем же быть белыми и пушистыми. А белым и пушистым, сами знаете, выложена дорога к белым тапкам. И своим оголтелым скоморошеством он эту самую нашу функцию-то выражения невыразимости жизни подводит под максимальнейшую пошлость, и тем самым функцию эту исполняет. Бабам! Гремит оркестр, бьются литавры, впервые в истории советской высшей математики человек выразил невыразимое. А потом он начинает вторую часть. Когда меня спрашивают, кто твой любимый писатель, я отвечаю – Жизнь.Лирическое отступление 2. В каждой женщине должно быть нечто сморщенное и коричневое. Сидел я как-то по службе в одной каюте с двумя дамами-сотрудницами. Про себя я называл их «Биогруппа Тревога», потому что по отдельности они были вроде бы безвредны, а вот будучи вместе грозили миру расслоением многих фундаментальных пластов бытия. Однажды после выходных они обе пришли на вахту хромые. Выяснилось, что первая – только что с блеском защитившая дипломный проект детский психолог – каталась по парку на велосипеде, не справилась с управлением и врезалась в толпу не разбежавшихся перед ней заблаговременно детей, своих будущих, можно сказать, пациентов. Вторая поехала в Москву к дяде, видному профессору математики в МГУ, чтобы тот прочитал ей пару лекций по вышке. Но вот ни в какую: он объясняет, а она – ноль понятия, и говорит ему: – Дядя, милый, нам с тобой никогда не прийти к консенсусу, ведь ты математик, а я МЕНЕДЖЕР. В общем, пошла она с горя от дяди в шашлычную, поругалась там за биллиардом с таджиком, и тот сломал ей об ногу кий. Ладно, прекратили хихиканье. Остановим эту машину юмора, припаркуем её. Изюминка! Конец лирического отступления.Из личной переписки:
– Прочитал тут ещё страниц сто ОжОгА, снова дикий резонанс, мысли какие-то лезут, постоянно записываю что-то на салфетках, на сторублёвках. Феноменальный текст по воздействию на сознание. Я к сравнению: если бы я был американцем и на родном английском читал бы Радугу тяготения, то у меня стопроцентно было бы такое же смятение и мозговая активность, как сейчас у меня русского от ОЖОГа. И абсолютно такое же чувство свободы текста и героев внутри романа, что в ОжОгЕ, что в V., что в Радуге. Вот откуда Василий Палыч всего этого понахватал?! Как он в 1975 году писал сцены практически один-в-один с Пинчоном? Ноосфера, однозначно. Бабахает людям по головам в разных точках планеты, и они, не сообщаясь друг с другом, пишут на одной волне.
– Я застрял, очень застрял в Ожоге на том месте, когда мент какой-то поехал за алкоголем. Это уже после того, как он пять раз подряд вставляет в текст одну и ту же сцену с заголовком ABCDE, только с разными именами главного героя.Лирическое отступление 3. Походит ко мне как-то в 1979 году в вагоне метро явный пролетарий и знаками просит показать обложку книги, которую я читаю. А обложка такая ядовито-розовая, и как назло это оказываются Элементарные частицы. Тут пролетарий жестами вопрошает, как я докатился до такой жизни, что читаю сию розовую погань. А я как на духу: – Сволочь одна на предыдущей остановке подкинула! Прочитал пару страниц, но руки были заняты сетками с продовольственными продуктами, полученным по талонам ленд-лиза, а то по роже эта сволочь бы получила за самиздат свой!
Ничего не ответил пролетарий, покивал понимающе и отвернулся. Конец лирического отступления.В этой книге прекрасно всё: название, начало, повествование, конец, язык, стиль, герои, фабула, катарсисы и каннибализм в общественном транспорте. В этой книге прекрасно не только лишь название, но также и крабы, рыбы, чайки, совы, мыши, змеи, рыси и волки этой книги. Это книга о том, что после первой части этой книги наступает вторая часть этой книги. Эта книга показывает нам, что эта книга учит нас в этой книге помнить эту книгу. Книга говорит нам, что книга о книге – это книга в книге. Книга книга книга книга книга книга. Эта книга – книгаСамым пытливым умам предлагаю в комментариях дать свою расшифровку аббревиатуре ОЖОГБОНУС: Дуняша, Танюша и Василий Палыч
О ужас:( Мне стыдно писать эту первую крайне негативную рецензию на книгу писателя, которого я до сегодняшнего дня упорно считала мало того, что одним из лучших в своем поколении, так еще и любимым…После “Острова Крым” я в Аксенова просто влюбилась. После “Московской саги” неделю ходила в экстазе. После “Таинственная страсть: Роман о шестидесятниках” занесла его в любимые авторы и скачала все книги. Но ЭТО…:( Простите, не это – “Ожог”. У меня просто нет слов. Первые процентов 5 книги я надеялась, что вот-вот, еще совсем чуть-чуть, еще буквально 2 странички, еще одна глава – и случится. И просто не смогу оторваться. Но в буквальном смысле прорвавшись сквозь первые 25% этого феерического бреда, я просто закрыла книгу. Что делаю, в принципе, крайне редко. Я просто не смогла читать. Не поймала волну. Не поняла сюжет. Так и не въехала, кто же главное действующее лицо. Так и не прониклась этим совковым духом. Да местами есть просто восхитительные фрагменты, написанные (да простят меня филологи, если лажанусь) белым стихом. Ритмичная проза, которая совсем не похожа на прозу, а больше напоминает то ли стих, то ли песню. Но их немного. И они просто красивы, а не содержательны. А все остальное (и его намного больше) – мерзко и уродливо:(Не знаю, имеет ли право все выше изложенное называться рецензией. Скорее, нет, чем да. Это просто волна негодования. Как мог человек написавший “Роман о шестидесятниках”, “Остров Крым” и “Московскую сагу” написать этот бред???!!! Как бы ни было грустно, но желания еще раз попытаться осилить ЭТО у меня нет. И наврядли возникнет…Книжный вызов 2011
Источник